Архитектуру называют застывшей музыкой потому, что языки обоих этих искусств умозрительны и не связаны ни с одним природным феноменом. Гармонические системы, мотивы и созвучия архитектура, как и музыка, черпают только из собственной истории. Метафоры архитектуры напоминают об образе жизни людей, окружавших себя определенными колоннами, стенами и окнами. Фасад сооружения – это каменная маска в некоей градостроительной драме, фиксирующей определенный типаж общественного бытия. В этой маске горожанин может узнать реальную роль, которую он и его соседи получили в исторической пьесе. Стены улиц, дворов и комнат – панельные, мраморные или гипсокартонные – это стены Вальтасара, на которых имеющий глаза может различить для себя важные новости. Если признать скрытый символизм одним из градообразующих аспектов, то самым выразительным городом-символом окажется Венеция, особенно для тех, кто знаком с ее русским аналогом.
Вода – эксклюзивная собственность Венеции, несмотря на то, что в мире тысячи городов связаны с водой. Белые ночи – собственность Петербурга, хотя сам астрономический феномен наблюдается на трети земного шара. В обоих случаях природа осуществляется как эстетика благодаря неприродной гармонической стихии, т.е. архитектуре. Сходство и одновременно полярность Северной Венеции и Южного Петербурга определены их исторической судьбой. Венеция для допетербургской России была важнейшей государственной иллюзией. Дорога между тремя Римами пролегала через лагуну. Русская мечтательность видела в ней хозяйку Средиземного моря, а значит, вселенной в античном смысле слова. Ее византийский образ и некоторая независимость от пап принималась за православие. Город считался окном в Европу и Азию, причем в обе стороны. Москва считает себя наследницей Венеции, и Фиораванти едет строить главный московский собор в качестве автора СанМарко. Целью путешествий Петра была именно Венеция, но доехать до нее он не сумел, дела заставили вернуться, надо было рубить головы стрельцам, и Серениссима так и осталась оторванной от реальности самодержавной мечтой.
Эта мечта легла в основу градостроительной идеи новой столицы, и она последовательно осуществляется в течение столетия. Реальную Венецию перед ее политическим концом увидел только Павел, живший инкогнито в Ка Мосто и смотревший через канал в окна дворца, где останавливались последние Палеологи. Именно он, самодержавный петербургский мечтатель-тиран, пытавшийся спасти республику с помощью Суворова, будет строить все свое царствование в духе странного исторического карнавала. Павел возводит огромное палаццо с атриумом, окруженное со всех сторон каналами – замок св. Михаила. В этом петербургском Сан-Микеле он найдет свою «смерть в Венеции». Трагическая театральность и конкретность самого замысла делает это здание чужеродным городской ткани. В сознании зрителей Михайловский замок так и остался грандиозным императорским мавзолеем. Последующее градостроительство вернулось к здоровому самодержавному идеализму, и уже через четверть века Пушкин, не видевший ни Венеции, ни даже Петербурга, залитого водой, пишет величественный гимн осуществленной градостроительной идее.
Идеологическое строительство в отличие от естественного вырастания сделали петербургскую архитектуру более профессионально законченной. Получился более венецианский город, чем сама Венеция, и более европейский, чем Европа. Палладио работал на берегах лагуны, но палладианство осуществилось на берегах Невы. Оба города, странным образом, стали инородными телами в собственных культурах. В одном случае это Восток на Западе, в другом наоборот. Образы этих городов не имеют провинциальных аналогов и, следовательно, не оказали существенного влияния на градостроительную культуру своих стран. Петербург, великая мечта о Венеции, осуществился в тот момент, когда первообраз потерял свою тысячелетнюю независимость и застыл на века. Затем мечта стала превращаться в нормальный мегаполис, а Венеция – в материализованный символ, постепенно приобретавший глобальное значение.
Традиционная интернациональная игра в спасение Венеции подчеркивает спасительный смысл ее главного символа. Это медленно тонущий в лагуне Ковчег, на который мечтает попасть чуть ли не половина человечества и на котором принято умирать приличным людям. Что заставляет миллионы людей покидать свои уродливые жилища, города, тонущие в неряшливом безобразии, и вплавь добираться до Венеции? Почему грандиозная лаборатория этого безобразия, Венецианская художественная и архитектурная биеннале, колдует и пророчествует не в местах, точно соответствующих ее этике и эстетике (скажем, где-нибудь в Южном Бутово), а в Венеции, с ее нездешней приторной красивостью? Почему здесь надо всем побывать и что это за бытие – «Жизнь в Венеции»?
Родина Казановы сегодня благочестива до ханжества, как раскаявшаяся куртизанка. Тут нормально не отдохнешь. Ни пляжа, ни аквапарка, ни водных, ни наземных мотоциклов, ни наркотиков, ни секс-клубов, ни эстрадных шоу. Нет неоновой рекламы, и уши не забиты привычным ритмическим ревом музыки. На мир приходится смотреть не через окно метро или автомобиля и не через дисплей компьютера или телевизора. Люди здесь внезапно вынуждены говорить и слушать, ходить, смотреть и думать. То есть делать все то, от чего человек освобожден цивилизацией и массовой культурой.
Созерцательный монастырь, или, точнее, монастырский сад без единого дерева и даже без самой земли, где растут мосты, колонны, стены и арки. Где можно двигаться, и только медленно и только из музея в храм и обратно. Эдем, самостоятельно насажденный на Востоке Запада, где царит вечная Суббота и где в прохладе дня человек может оценить свое подобие Творцу, свой собственный неприродный мир и удовлетворенно увидеть, что он «хорош весьма».
Венеция – не ухоженный каменный сад, она больше похожа на цветущую дельту величавой реки – европейской городской цивилизации. На плодородный ил ее рукавов падали семена исторической эволюции Средиземноморья и Северной Европы. Здесь они быстро прорастали и перекрещивались, образовав удивительную каменную растительность на воде. Лес дельты, одновременно плотный и прозрачный, с миллионами зыбких вертикалей, стволов, покачивающихся в зеленой воде, с экзотическими водоплавающими черными птицами. Здесь, как в живой природе, закрепились и сосуществовали виды, рожденные архитектурной эволюцией, образовав устойчивый биоценоз. Здесь без взаимного поедания живут византийский, готический, барочный, неоклассический и три ренессансных ансамбля, каждый из которых работает на себя и на весь город в целом. Они как бы прозрачны и существуют вместе, не теряя при этом собственной стилистической целостности и монументальности.
Технически это осуществляется уникальным сочетанием огромных визуальных возможностей лагуны и Большого канала с внезапными щелями в плотных кварталах, фиксирующим на мгновение, как затвор фотоаппарата, узнаваемый мотив одной из прозрачных городских композиций. Исторические ансамбли градостроительно безупречны, но далеко не равнозначны по качеству архитектуры как таковой. Сомнение, как, впрочем, и в остальной Италии, вызывает готика, породившая в этом хрупком саду подобие скалы, безуспешно противопоставленной огромной водной глади. Готическое бесчувствие к пропорциям привело к появлению неожиданного массива на курьих ножках – палаццо Дожей, шедевра некоего средневекового Корбюзье.
Вообще, попытка создания нормальной, плотной репрезентативной главной площади с дворцом, собором и тюрьмой обречена в Венеции на неудачу. В Питере этот основной имперский треугольник имеет почти километровые стороны, а его центр парит над водной гладью. В Венеции до этого не догадались, и в результате наиболее известный ансамбль в городе кажется наименее убедительным. Причина в измене общей градостроительной тактике, которой послушно следует та же готика, с ее разбросанными по городу колоссальными соборами-скуолами и колокольнями.
Прозрачен город Ломбарди, город Сансовино, и монументальная композиция фронтонов Палладио на Джудекке. Венеция, как Рим и Дрезден, имеет амбициозную барочную композицию с пышными театральными эффектами, но Лонгена – венецианец и вставляет свой грандиозный ансамбль от Скальци до Ла Салюте в ткань Большого канала и отмечает каждый его поворот мощной колоннадой с чувственным барочным карнизом. Венеция имеет и прозрачный неоклассический (или неопалладианский) город. Он основательно недооценен, хотя обладает такой монументальной сдержанностью и культурой, какой мог бы позавидовать Петербург.
Венеция не исторична, она не имеет ни древних, ни поздних исторически целостных районов (может быть, поэтому здесь, в отличие от Рима, мало интересуются историей). Желающие могут жить в любой эпохе, как на некоем градостроительном карнавале. Все, и даже иногда сам художественный вкус, пожертвовано чувству градостроительного такта. Это чувство соответствует духу тысячелетней корпоративной демократии, легшей в основу современной цивилизации. Но семена этой цивилизации не проросли на тонкой почве этого сада, оставив только несколько сорняков. Любопытно, что единственное сооружение интернационального хрущевского стиля, калечащее сегодня площадь Манин, является фоном бронзовому монументу последнему дожу, символу предательства венецианской независимости.
В Венеции нет прозрачного ансамбля модернистской эпохи, потому что таковой не может не мешать и не портить единственный город мира, который физически не может принять в свою плоть безжизненную материю «современного» и не умереть.
Сегодня, в начале нулевых годов нового века, летаргия Венеции спасает ее от потопа варварства, заполнившего материальную культуру. Она молчаливо свидетельствует о том, что красота является естественной градостроительной функцией и может оказаться не менее полезной в городском хозяйстве, чем канализация, о том, что не исключено возвращение в триаду Витрувия некоего компонента, без которого называть строительную деятельность архитектурой некорректно.